Профессиональные данные не позволяют мне судить о ценности постановки непосредственно как оперы; не позволяют и предпочтения, под властью которых велик соблазн к сравнению, в котором не вдруг победит Туминас. Я буду говорить о постановке, о видении режиссера-постановщика, которое, на мой взгляд, реабилитирует данную оперу-ораторию в глазах зрителя, избалованного Эдипом Пазолини[1] или в исполнении Жана Маре[2]. Реабилитирует, но едва ли помогает это видение разделить. Перед Р. Туминасом стояла непростая задача – взявшись за Эдипа, не впасть в прямое следование Кокто или иллюстрирование Фрейда. И первое, и второе было бы, во-первых, уже виденным и проговоренным; во-вторых – чрезмерно ожидаемым. Для бОльшей ясности было бы полезно посмотреть и вахтанговскую постановку Туминаса «Царь Эдип», однако, поскольку подобная возможность покамест не предоставилась, я предпочту ограничиться рассуждением о данном конкретном действе, руководствуясь тем, что каждая постановка может иметь право на обособленное существование и держа в голове ту мысль, что, возможно, не только «живущий несравним»[3], но и вещь, претендующая на звание «произведение искусства».
Почему античный герой делит у Туминаса пространство как сценическое, так и в строчке названия со сказочным героем? Первый акт посвящен Эдипу, второй, через наклонную линию – Kékszakállú, герою венгерской пьесы Б. Балаж, более известного как неудавшегося чародея, повторившего дерзновение Икара. Kékszakállú, великий и ужасный обольститель, клок чьей синей бороды будто хранят монахини в горах затерянной обители, придав покой его хозяину, губителю своих жён. Здесь он не губитель, а мучитель, коллекционер и истязатель, вдохновляющийся красотой и одержимый желанием не столько подчинить ее, сколько стать властителем.
Однако, причем здесь Эдип? Неужели Пропп[4], изучая фольклорную традицию Эдипа, напросто пренебрег бы столь ярким персонажем для поиска аналогии? Не пренебрег, а сконцентрировался на сюжетах, буквально дублирующих канву развития трагедии Софокла. Туминусу же не нужны были дословные аналогии. Его интересовала метафора для передачи детективной стороны эдипового расследования во всей мере её безвозвратности и неминуемости. Если первый акт – это подмалевок для трагедии, набросок к просвещению, то второй акт – сама трагедия. В первом акте мы узнаем о происшествии и фактах, во втором – познаем процесс. Вкрапления расшифровок рассказчика — господина в цилиндре (не вырвавшегося ли стилистически из туминосовского «Евгения Онегина»?) – в данном случае подтверждение тому же. Они подчеркивают: вы в театре, мы на сцене, всё не всерьез, всё сокращённо. В сочетании с аскетизмом как стилем постановки (о котором ничего не сказано у авторов, но мы ведь говорим о видении…) мощь текста и истории умаляется, и перестает слышиться гулом Стравинский, говорящий, что «материал, с которым я имел дело, не был мертв, но окаменел, обрел известную монументальность и этим оградил себя от всего банального».
Слышится он скорее в течение последующего нашего неотвратимого нахождения в замке герцога Синяя Борода. Слышится он именно эхом, расшифровывающим поиски правды Эдипом, обозначенные в первом акте. Мы замечаем, как Иокаста (выделяющаяся исполнением) ограждающим нежным жестом старается прикрыть царю глаза («Не спрашивай… Моей довольно муки!» <…> «Тебе добра хочу… Совет – благой…») и не иначе как приголубливает его материнской лаской (не без отсылки к эдипову комплексу). Замечаем и решительное отговаривание Синей Бородой Юдит от дознания правды о своем избраннике. И там, и там нам скажут о проклятии и предсказании, в обоих случаях об их фатальности, но в первую очередь о фатальности процесса дознания истины. И в этом, думаю, беда постановки. В обоих случаях мы узнаем чудовищную истину раньше героев, жертв искусно расставленных силков, и нам вслед за оберегающим движением Иокасты хочется усмирить любопытство этих жертв, а не внимать тому, как «захлопнется» «приготовленная <…> ловушка».[5] В таком случае, посыл оперы: «не будите спящую собаку», довольствуйся и не вопрошай.
Однако о том ли «Царь Эдип»? Не о том ли он, о чем притча о царе Соломоне и ангеле смерти[6], известная в пересказе Моэма как «Свидание в Самарре». Соломон некогда увидел перед собой понурого и печального ангела смерти, назвавшего царю причиной своей грусти то, что он был послан забрать двух соломоновых писцов. Раздосадованный Соломон, желая спасти их, отослал — в далекие земли, где они тут же нашли свою смерть. На следующий день Соломон встретил того же ангела смерти в воодушевленном расположении духа. Причиной своей радости он назвал то, что Соломон отослал писцов именно в те земли, откуда ему и было приказано забрать их.
И об этом Р. Туминас не говорит. Молчит ли он об этом? Наверняка. Действительно, его ход интересен и нов, мысль о расшифровывании процесса приближения беды через активное вмешательство героя, над которым беда витает, о его участии в уплотнении кольца этой беды вокруг себя проиллюстрирована постановкой наиболее образными и меткими примерами. Насколько же верно умолчать о, казалось бы, пассивном участии силы, для которой всё переживаемое персонажем свершилось уже давно? Насколько верно не продемонстрировать мощь самой силы, в противовес подчеркнутому демонстрированию активности голосов, действующих по предписанию этой Силы? Ведь говоря об одном, предпочтительным представляется не молчать уж вовсе о другом. Упоминания и намека в театральном варианте не вполне достаточно.
Данная постановка оказалась во многом о том, что «правда глаза колет». И насколько уместным ни казалось бы это изречение касательно Эдипа, это не то зачем и почему золотая наплечная застежка Иокасты высушила его глаза. Однако видение имеет право претендовать на то, чтобы видеть своими глазами, безусловно талантливыми и ненарочито изощренными. Но видению не хватило могущества, присущего «Царю Эдипу» Софокла и «Царю Эдипу» в понимании Стравинского.
Полянская Ирина
28.04.17
[1] «Царь Эдип», 1967
[2] «Завещание Орфея», 1960
[3] Мандельштам О.Э. «Не сравнивай: живущий несравним…», 1937
[4] Пропп В.Я. Эдип в свете фольклора. М., 1976
[5] «Эти силы с самого его рождения приготовили ему ловушку — вы увидите, как она захлопнется». Царь Эдип. Ж. Кокто, И. Стравинский.
[6] Вавилонский Талмуд, Трактат Сукка, 53 а
