04/06/2017
Полянская Ирина
«Сказку о рыбаке и рыбке» А.С. Пушкина возможно исследовать с разных позиций – исторической, этимологической, изучения генезиса, заимствований, и даже – с точки зрения психологии. Интерпретация выстраивается по богатому иллюстративному материалу к сказке (рисунки И. Билибина, А. Лаптева, Н. Ращектаева, Б. Дехтярева, А. Ковалёва, и др.) и по цитирующей его анимации. Однако несмотря на внушительный набор сфер анализа, как правило, рассуждение следует по традиционной тропе бичевания жадности, корысти, их наказуемой неуёмности, показанных автором на примере старухи. Выводы о фатальности указанных пороков — пусть предсказуемы и за давним знакомством каждого русского читателя с ними привычны — не утратили своей справедливости. Их не опровергнуть и не умалить, но, выводы эти можно расширить и переформатировать в нечто более актуальное для сегодняшнего себя, сегодняшних нас, перечитав текст Пушкина вне ассоциативного материала, окружающего его – вне привычной расстановки интонаций и оценок. По схожему принципу строятся современные театральные постановки-интерпретации классических текстов: не отрицаются ни изначальный литературный посыл, ни содержание, но они получают форму, наиболее референтную и цепкую для человека непосредственно данной эпохи. И если эта форма оказывается выверенной искрой, прожигающей человека XXI-ого века изначальным содержанием предшествующих веков – ведь ни страсти, ни пороки неизменны – создается шедевр, отвечающий калибру шедевра литературного. Так происходит в постановке “Гоголь-центра” «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина (реж. К.С. Серебренников).
фрагмент из спектакля «Маленькие трагедии», реж. К.С. Серебренников («Гоголь-центр», 2017 г.)
Что ж, «Жил старик со своею старухой//У самого синего моря»! После краткого описания текстом уклада их жизни, указания на то, что старик – рыбак, автором предлагается завязка: однажды невод возвращается к старику с золотой рыбкой, которая в обмен на свою свободу предлагает откуп. «Удивился старик, испугался://Он рыбачил тридцать лет и три года//И не слыхивал, чтобы рыба говорила» — строчка, следующая после рыбкиного предложения, которая дает объяснение выбору старика отпустить добычу в море, не потребовав откупа. Исходя непосредственно из текста, очевидно, что решение продиктовано, в первую очередь, не милосердием, а страхом перед новым, неясным, соблазнительным. Приняв подобное решение, рыбак-победитель возвращается к своей старухе, которую он знает, по меньшей мере, «тридцать лет и три года» и может предположить себе её реакцию на возвращение мужа домой без улова. Он рассказывает старухе о произошедшем «великом чуде» и о своем поступке, который удачно характеризует старика: во-первых, он добытчик; во-вторых, он хороший – не нажился на несчастье золотой рыбки; во-третьих, он стойкий, не поддался соблазну. Старуха, напротив, не хочет демонстрироваться в, так называемом, выгодном свете – она не скрывает своего обывательского нутра, потому бранит старика за нерешительность, попрекая тем, что пусть малым, но, при представившейся возможности, нажиться было необходимо («Хоть бы взял ты с неё корыто, //Наше-то совсем раскололось»). Далее сюжетная линия старухи развивается по тривиальному пути её “раздвигания” границ дозволенного – это детская, очень обычная модель нащупывания слабостей человека взрослого для того, чтобы уяснить, как далеко возможно зайти в шалости, капризе и определении рамок собственной свободы. Старуха, руководствуясь данной тактикой, требует от старика (проводника к золотой рыбке и её возможностям) всё большего, пока не получает по лбу, лишаясь всего. «На пороге сидит его старуха, //А пред нею разбитое корыто» — это не трагедия утраты, а воспитание. Старуха и сама рада оказаться в углу, поскольку иначе ей было бы не остановиться.
фрагмент из мультипликационного фильма «Сказка о рыбаке и рыбке», реж. М. Цехановский (1950 г.)
Но кого, на самом деле, испытывают в этой сказке? Какой персонаж сложнее, а потому и искушение, ему предписанное, мудрёнее? Перед кем бушует море, и кому направляются предостерегающие знаки-намёки («пошел он к синему морю» — «море слегка разыгралось», «помутилося синее море», «не спокойно синее море», «почернело синее море», «на море чёрная буря»)? Ответ закладывается в самом названии «Сказки» («о рыбаке и рыбке»).
У Проппа В.Я. в «Морфологии сказки» (Глава VIII) говорится, что для принципиального развития сюжета сказочный «даритель» часто несёт в себе роль силы, не вспомогательной, а испытывающей главного героя. Если применить данную формулу к анализу «Сказки о рыбаке и рыбке», увидим, что золотая рыбка («даритель») оказывается испытанием для старика, соблазнительной всемогущей силой, прибегая к которой, он предоставляет себе возможность проигнорировать причуды старухи и протранслировать их дальше — старик не выбирает действительно отказаться от соблазна, рыбкиных благ (её затянувшегося откупа), чем мог бы остановить тьму, поглощающую и старуху, и его – потакающего. Стоит оговориться, что в представленном анализе не в коей мере не подразумевается акцентирование различий между моделями поведения старика и старухи по гендерному признаку – здесь нас интересуют не контрасты «м» и «ж», а контрасты «+» и «-», контрасты «темное» — «светлое», которые рассматриваются с позиции «обычное, недалёкое» и «темное, представляющееся светлым». При подобном наведении резкости выявляется, что сказка не столько о ненасытности и корысти, сколько об утопании в болоте привычной зоны комфорта, маскируемой под смирение.
Смирение оказывается темой, раскрываемой и со стороны иллюстративного материала к пушкинской сказке. Каждый художник, к ней обращающийся, внимательно оценивает роль моря и, исходя из текста, воплощает своё видение морской реакции на действия старика. Море хрестоматийно важно и – живописно, потому акцентирование пенящихся волн обязательно иллюстратору. Однообразный вензель гребней волны отсылает нас почти что в каждом случае к «Большой волне в Канагаве» К. Хокусая (1823-1831 гг.). Аналогия это не надуманная – например, сопоставление «Билибин-Хокусай» возможно считать устоявшимся и даже искусствоведчески подтверждённым с позиции изучения источников, из которых черпалось вдохновение одним из мастеров. Подтверждение, как правило, основывается на стилистическом анализе «Большой волны» Хокусая и иллюстрации Билибина к «Сказке о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» с изображением плывущей по морю бочки, в которую упрятаны главные герои (1905 г.). Билибинские иллюстрации к «Сказке о рыбаке и рыбке» (1933 г.) тоже обращаются к японствующим морским мотивам. Учитывают их и иллюстрации А.Лаптева, Б. Дехтерёва, мультипликация П. Баженова (кукольный мультфильм 1937 г., реж. А. Птушко), П. Репкина, Д. Березовского, А. Белякова и др. (рисованный мультфильм 1950-ого г., реж. М. Цехановский). Таким образом, возможным становится говорить о преемственности формы. Однако у эстетической формы “японской волны” есть особая функция, определяющая содержание всей работы. И форма эта, будучи цитируемой, не способна вычесть из себя ни изначально заложенную функцию, ни её смысл в зависимости от того контекста, в который попадает.
И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о рыбаке и рыбке» (1933 г.)
И. Билибин. Иллюстрация к «Сказке о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» (1905 г.)
фрагмент из мультипликационного фильма «Сказка о рыбаке и рыбке», реж. М. Цехановский (1950 г.)
фрагмент из мультипликационного кукольного фильма «Сказка о рыбаке и рыбке» мультипликация, реж. А. Птушко (1937 г.)
«Большая волна в Канагаве» К. Хокусай (1823-1831 гг.)
Чем является для гравюры Хокусая захлёстывающая лодку с путниками могучая волна первого плана, кочующая по другим художественным произведениям? Посланием о несоразмерности сил земных и вселенских, природных? Учением о предопределении? Напоминанием о Ноевом ковчеге? Или указанием на неочевидную разницу между смирением и испытанием? Эти два, вечно соседствуя, путанно распознаются, но ведут, тем не менее, в стороны, исключительно противоположные: испытание провоцирует на преодоление; смирение — в праве требовать повиновения. И если в функциональной нагрузке волны Хокусая заложены оба — и смирение, и испытание — то в контексте иллюстративной волны к пушкинской сказке, испытанием оказываются предложенные возможности соблазнительной силы, а смирением – отказ от них, которому не суждено состояться. Следовательно, старик – это герой, попавший в расставленный для него (не для старухи) капкан, перепутав те зоны, где должны были проявиться лишь его касающиеся повиновение и преодоление. Смирение распознается им как непререкание со старухой, когда им (смирением) должен был быть отказ повиноваться «сварливой бабе», и тогда отказ этот был бы фактором, смиряющим старика перед сомнительной всеблагой силой. Преодоление распознается им как сопротивление ниспосылаемым знакам и игнорирование собственной гордости, личной позиции по отношению к просьбам старухи, тогда как, на самом деле, подобное «преодоление» есть не что иное как нежелание сломать привычную ему модель поведения (обращение к силе, изначально старика пугающей, представляется ему шагом более комфортным, нежели контршаг на запрос старухи).
К вопросу о запросе старухи стоит добавить, что в тексте ни разу не встречается сформулированный рыбкой интерес непосредственно к желаниям той, что была у разбитого корыта. Встречи рыбака и рыбки всегда ознаменуются строчкой, обращенной единственно к старику: «Чего тебе надобно, старче?» И «старче» академически и бессознательно отвечает именно на поставленный вопрос о том, что нужно ему от данной ситуации («Смилуйся, государыня рыбка,//Разбранила меня моя старуха,//Не дает старику мне покою»). И испытание старика тем, насколько далеко он может зайти в удобном, спокойном и привычном для себя озвучивании желаний, продолжается. Единственным вопросом, который возможно отнести к конструктивным, становится последний адресованный к рыбке вопрос старика: «Что мне делать с проклятою бабой?» Но рыбка не дает ответа, а предпринимает исключительное действие, способное сбросить старика с драйвера вопрошания и вырвать из круга испытаний, с которыми он не справился – рыбка возвращает старику и старухе изначальную платформу уклада их жизни, однако, осложненную знанием, вкушением уклада жизни иной.
Конечно, можно возразить, что старик попытался было образумить старуху в ответ на её просьбу сделаться царицей («Что ты, баба, белены объелась?// Ни ступить, ни молвить не умеешь,// Насмешишь ты целое царство»). Однако здесь старик противопоставляет тьме старухиных желаний не собственный предел (на предмет которого он испытывается), а предел внешний – оглядку на резонанс и восприятие событий третьей стороной, которая на то и третья, что не аккумулирует в себе сущность фаз происходящего, а лишь создает для них фон, гуттаперчевый и зависимый от основных действующих лиц. Едва старуха пресекает попытки мужа перечить ей («Осердилась пуще старуха,// По щеке ударила мужа»), старик возвращается к вязкой и знакомой роли ложного смирения, направляясь к рыбке и обозначая ситуацию так: «Опять моя старуха бунтует». Выбор глагола, в данном контексте детского, продолжает вписывать историю в рамки трансакционного анализа, где каждый из героев – руководствуется ролью “родителя” или “ребенка”, но не “взрослого” (по Э. Берну). Старик кормит своего внутреннего исполнительного и повинующегося “ребенка”, старуха вскармливает указующего “родителя”, и — обратно — старик способствует освоению старухой роли испытывающего “ребенка”, удерживая себя в рамках реакций проверяемого “неразумного” “родителя”. Рыбка же не включается в эту игру, являясь её организующей и регулирующей силой, наблюдающей за тем, как долго может пребывать старик в молчаливой попытке удержаться за привычное. Как выясняется, прибегать к пути наименьшего сопротивления он готов даже дольше, чем предполагает рыбка, потому что, не получив от нее никакого ответа на последний, одичалый запрос, «долго у моря ждал он ответа» в надежде на то, что не будет нарушен однажды возведенный им принцип действий.
Лаптев А. Иллюстрация к «Сказке о рыбаке и рыбке»
Из сказанного следует вопрос: всегда ли молчание – золото? У Ч. Симика есть строчка: «Тот, кто рычать не умеет, стаю свою не найдет». Мы начинали с необходимости подвижной референтной текущему времени художественной формы, способной донести разнообразие пластов изначального содержания. Подобный освеженный вариант интерпретации «Сказки о рыбаке и рыбке» был представлен. И вариант этот вопрошает: «Как же тогда молчать? Что есть молчание? Где проходит заложенная в нем грань между мудростью, потаканием, ложным смирением, тихим преодолением и страхом? Чем испытывают нас, предпочитающих отождествляться с положительными (даже если кроткими) героями?»
Теперь мы часто молчим от страха, и страха небеспочвенного, ибо страх этот не всегда завязан на нежелании собственного дискомфорта, но и на оправдании нежеланием рокового дискомфорта для ближайшего себе окружения. Иногда мы молчим от того, что не всё понимаем, и даже если осознаём зловещую несправедливость, то успокаиваемся её далекой от себя локацией. Мы ждём, что, будто кэрролловская Алиса, в ответ на произнесенный смертный судебный приговор сможем воскликнуть: «Кому вы страшны? Вы ведь всего-навсего колода карт!» и проснуться. Но что, если карточные Король и Королева приведут приговор в действие до того, как мы проснёмся? Сможем ли мы молчать тогда?
Однако не молчать не значит кричать навзрыд и эпатировать, предлагать одной тьме другую тьму. Не молчать значит не бояться светить и указывать на свет, вызвавший тьму своим честным и чистым горением, которому ни один суд не может со всей серьезностью предъявить аргументированные обвинения. Этот свет всегда победит и победит тем масштабнее, чем больше теней (вышедших из тьмы) исчезнет под влиянием немолчания тех, кто уже смог узреть его, этот истинный и непреклонный свет.
фрагмент из спектакля «Маленькие трагедии», реж. К.С. Серебренников («Гоголь-центр», 2017 г.)
