Вечером топится печь. Веточки промокли и не горят. Топор усилием продирает нутро дров. Смятая газета «Селигер» догорает рыжей строчкой. На печи разложены мокрые веточки туи: отдают дому запах хвои, пока и их не сомнет чёрное тление. Если успеть полить размякшие иголки рябиновой настойкой или медовухой, запах расщедрится. Медовуху переводить жалко: настоятельница монастыря не благословила продавать её, и шипящие брагой пластмассовые бутылки теперь не найти. На столе коробка книг по западноевропейской живописи семнадцатого, подсвечники, chevre, вываленный в плесени и на палочке – редкость, привезенная друзьями с левого берега. Хлорка, которой отмывали дом, еще не выветрилась, запуталась в паутине. Дать ей высвободиться и побыть на веранде, укутанной стеблями винограда и плюща – не холодно. Доносится крик трубы и гитары. Тихое наблюдение жестов, глаз и характеров, и снова шелест страниц с иллюстрациями и концепциями.
Лето выдалось холодное. На озере ни души. Рыбаки ругаются – не клюёт; прохожие стали «проезжими» — передвигаются на велосипедах. Все чихают. С каждым холодным днем краснеют всё больше. Пьют нещадно и привычно, как фон. Пьют – как точка отсчёта. Сейчас буквой «э» заскрипят деревянные ворота, поднимется шорох камней, которыми выложена тропинка к купеческому дому – некто пришел. Глухая и подслеповатая громоздкая собака, спит на диване под верандой, вытянувшись в человеческий рост, не шевелится и ровно дышит – пришел некто свой. Не своего она сразу учует и монотонно двинется навстречу: старуху не проведешь.
Купеческий дом приуныл – заброшен там, куда часто заходят. Этажом выше дышит радостнее. Зальная комната прорезана редким и грубым солнцем, чистым, северным. На стенах картинки, ковер с вытканным Серафимом Саровским. Литые батареи из чугуна топятся этим летом, но милее них – печь, а ими и узором – любоваться. Травы засыхают по графинчикам, ковры подушек — на тахтах, назидания петуха — за окном. Кем-то вытканная под себя и книжные мечты жизнь, в которой хорошо читается и чужому гостю.
Странное место – север. Затягивает. И каждый здесь волной затяжки вдыхает собственное: равновесие, перемирие, уныние, очищение, боль, страх, умиление, отягощение, жалость, отрешение. Всё через кажущееся или действительное вдохновение. Когда-то вдохновение, а когда-то простое впитывание ритма и быта, бессуетного и безутешного. Суеты здесь есть, но не столичные. Вечная градусность – то ли не суеты? Современники Шардена искали естественности и просвещения в Кандидах и диковинных дикарях, он же находил её в повседневном уюте, там, куда никто и не глянул и там, где естественности не должно было быть. А оказалась. И как. И теперь для её обретения обязательно ли покидать места? Не искать ли свет, естество, толк, дух в себе: то, чем еще мучает русский север. Ожидание силы и ясности, откровения и мысли не оправдывается городками и сёлами за линией соблазна. Пародийность и «ужели слово найдено?»
Но пейзаж северный пародийности не терпит. Он истовый. Чайки не нарушают его, только режут воздух. Пейзаж не пьёт и не бранится. Больше молчит и не всегда наблюдает – усталость глаз. У пейзажа есть масштаб. Ему идёт дождь и ветер, от них он не ёжится, а выпрямляет осанку. С ними он мощнее и статнее, с ними он в помощь портретам – оправдание. Щедрые охапки его полей перевязаны лентами просёлочных дорог-трасс в язвах и увечьях. Пасутся коровы, иногда хилые и одинокие, когда-то рыжие и стадами. Протекают змеи. Змеями разливаются озера и реки по обе стороны лугов иван-чая. Вдоль дорог щурятся на проезжих палатки с мёдом из сосновых шишек и копченым окунем. Пейзаж не молит о девственности, он гордо вживается в непервозданное своё падение. Он значительнее всех и всего, жгутами наложенного на него, потому оно видится ещё мельче.
И вечное это противостояние пейзажа и портретов не разрешимо русским севером. Всегда недомолвки. То деревянная, шпилем взлетающая церковь XVIIого века прорезает берег Волги, то меткое рассуждение старожила. То непрестанно реставрируемый храм русского барокко прячется за своей асимметрией, то надломленность и скука за своим выбором места и снова — истинность, не зависящая от места. И все они покрываются грудами туч, вмещающими торжественное омовение – болезненное и превосходное.
07/2017
