Лет пять назад я, устраиваясь на работу, на вопрос ‘деловая черта характера, которую Вы не переносите в людях?’ ответила ‘поверхностность’. Действительно, не люблю поверхностные рассуждения. Однако нынче буду писать именно так. Не столько писать, сколько описывать. Объясню — проанализировать и вникнуть в место и его обитателей во время путешествия за тот срок и ту отстраненность, которые характеризуют поездку, на мой взгляд, практически невозможно. Перемещаясь, как правило, на общение я не навязываюсь, но не избегаю случайных разговоров. Очень ценю их. И стараюсь крепко держать в памяти. И всё же по ним не стоит вести гамбургский счет. С необратимыми выводами вообще нужно быть обходительнее, настороже. Поэтому я просто опишу то, что мы с сыном увидели. Вероятно, многое ошибочно и предвзято, но каждая строчка фигурировала наяву, а это — не так мало, как кажется.
Салфетка первая. Великоновгородская.
Добрались до Великого. Постоянно вспоминаю пересказ состояния Геннадия Шмакова, которое он переживал, когда впервые очутился в Ассизи после долгого заочного знакомства с Италией и слепой привязанности к ней. «Разревелся как корова и совершенно не мог остановиться». Подобное чувствую и я — вижу Ильину улицу, Параскеву Пятницу на Торгу, церковь Андрея Стратилата, хрестоматийную Софию, сжимаюсь и замираю. Чтобы не вдаваться в груды искусствоведческого анализа, коему здесь не место, отмечу то, что меня поразило более всего и что обязательно для понимания данной архитектуры неспециалистом. Первое — стыки поверхностей, которым всегда стоит уделять особое внимание. Не они ли —
сущность и органичность архитектурной формы. То, каким образом грани подчеркнуты или скрыты, сглажены или остры, предсказуемы или затейливы, растянуты в пространстве или компактны – характеризует не только принадлежность строения тому либо иному стилю, но и отвечает на вопросы происхождения данного случая формы, понимания тектоники, осознания сущности и послания постройки, в особенности, если речь идет о церковном зодчестве.
Второе, что растрогало меня не в меньшей степени – своевольная текучесть новгородских храмов. Каюсь — никогда не обращала должного внимания на то, НАСКОЛЬКО они плывучи, свободолюбивы и прихотливы в выборе угла наклона стены. Важно то, что это никоим образом их не портит, не скрадывает объем, а наоборот – придает большую весомость, вескость, и вместе с ними – щемящую домашность.
Последнюю характеристику, по всей видимости, ощущает не только человек, рукотворец сих чудес, но и, например, прибившийся к храму Андрея Стратилата аист Степа.
— Он ничего не сделает? – спрашиваю я, разгадав намерение птицы познакомиться лицом к лицу с В., обитателем коляски, который, вероятно, по мнению Степы, обязан своим появлением именно ему, легендарному поставщику детских люлек.
— Не знаю, — искренне и мечтательно отвечает проходящий мимо смотритель.
Прогуливались вдоль Ильины улицы, В. стал тихонечко засыпать, напевая что-то едва уловимое, однако, следя за передвижениями. На пустой улице появилась бабушка в аккуратном летнем платье с вышивкой на груди и теплом платке, повязанном на шее с висячими хвостами на плечах. Поравнявшись с нами, она остановилась и всмотрелась:
— Ваша?
— Сын, да – говорю я.
— Какой хороший… Крещеный?
— Конечно.
Проговариваем всё так, будто продолжаем давно начатый неспешный разговор.
— Возьмите просфорку, я из церкви иду.
— Давайте, — почему-то тут же, как в бреду, соглашаюсь я, — спасибо… Только маленькую, — добавляю, наконец-то спохватившись.
— Возьмите все?
— Нет-нет, спасибо! Одну маленькую?
— Тогда две.
— Нет, что Вы! Спасибо! Мы поделимся!
— Ну тогда большую.
Бережно забираю просфору. А дать взамен нечего — с собой только сумка с погремушками, а всё, что остальное с собой — еще более неуместно.
— Как Вас зовут? — спрашиваю тогда.
— Людмила грешная, — говорит прохожая, вселяя в разговор что-то от литургии.
— Спасибо Вам… — отвечаю растерянно и, действительно, с ощущением огромной благодарности.
— Во славу Божью, — отходит она.
Когда я обернулась, Людмила уже скрылась из виду.
Салфетка вторая. Шуезеро. Кемь
Взглянув на слово ‘Шуезеро’, представляешь себе что-то теплое, шуршащее, обволакивающее, укромное и дикое, с ударением на ‘о’. Кроме последнего всё оправдывается. Деревня Шуезеро, с ударением на первое ‘е’, близ реки Шуя, находится в 90 километрах от Кеми и Рабочеостровска, тех самых мест, где Лунгин снимал ‘Остров’. К слову о кемской земле — она завораживает цветом воды, её синейшим северным оттенком.
На коляске проедешь не везде — что-то заросло, что-то провалилось, что-то утопло. Но ходить мелкой прыжковой поступью возможно, где пожелается — по тропам близ Белого моря, между строеньицами, по проезжим дорогам, по извилистым и отвесным ухабам, непременно уделяя внимание светлым низким деревянным заборам, которые настолько обманчиво напоминают мостки, ведущие к знаменитой церквушке-избенке, что можно ненароком забрести на чужой участочек и вызвать тем самым возмущение лающей половины.
Домики-церквушки (типичные для Карелии — подобие избы с главкой и крестом) обветшали, но действуют. Выше упомянутая ‘паломническая’ церковка накрепко заперта и темна. Тиха. Молитвенна ли? Скорее водным пространством и отсутствием вмешательства извне, чем собой. Впрочем, может, это и есть в той или иной мере ‘собой’…? Своей отстраненностью и упрощенной суровостью. Прилагательное ‘суровый’, справедливости ради, нужно оговориться, строению не особо подходит. Скромная, бедная, понятная — скорее так. «Простые, тихие, седые».
Деревня вокруг мелькает людьми — детишками, которые запросто, приветливо здороваются и по-дружески выкрикивают: «Не бойтесь! Она добрая, хоть и на цепочке! Не кусает!», тётками в синтепоне с красными разгульными носами (на улице меж тем в середине июля плюс восемь-одиннадцать), работягами-парнями, оттирающими грузовик.
Шагаем в горку от лунгинской полуцерквушки, нас нагоняет бойким шагом Валентина — как тут же узнали по окрику с левого участка: «Валь, ты на лавку? Привезли?»
«Ага!», — не сбиваясь с темпа, бросает вскользь Валя.
Навстречу выстрелом срывается короткая неумная шавка. Грозится, лает и тот час отпрыгивает вбок.
— Ярик, ты куда это? — впопыхах спрашивает собачку бегущая, слегка оборачиваясь на нас — Ярик-то явно семянит в нашу сторону.
— Каждая собака — своя? — улыбаюсь я.
— Не поверишь: Ярик — смесь овчарки и малОй. Как они умудрились, не знаю! — дает пояснения торопящаяся, не останавливаясь и неудержимо мельтеша дальше.
Впрочем, в Кеми мы лишь гуляли и глазели, а вот в Шуезеро немного пожили. Деревня эта старая и очень светлая. Историческая — первое упоминание относится к 1597 году. В ‘Дозорной книге Лопских погостов’ рассматривается как место проживания северных карелов.
Сейчас она населена, но не заполнена. Много брошеных домов, много заколоченных, однако, не малая доля — явно жилая. Несмотря на то, что встретили мы человек семь, о бОльшей населенности можно судить по разлинованным, ухоженным огородам и цветникам из дурманящих роз, сирени и шиповника. Ранним утром на озере (одноименном деревне, вдоль побережья которого и располагается поселение) не было ни старожилов, ни завсегдатаев рыбаков. Лишь однажды мелькнула взбирающаяся на холм, опирающаяся на две палочки, старушка в белом длинном павлопосадском платке с бурыми цветами, зеленом теплом свитере на пуговицах и синей юбке в мелкий цветочек поверх теплых и толстых шерстяных колготок. Мы видели ее и позднее, сидящую на лавочке в своем густом саду. Она смотрела на воду. Поверх деревни. Поверх всего.
— А вы чьи будете? На кого похожи? — слышу из-за спины.
Причем спрашивается это быстрее, чем читается или пишется — скорость речи в беломорских краях чуть завышенная. Предложения крепко зацеплены друг на друге, слова расставлены вплотную.
— Мы погулять приехали. Посмотреть. У вас чудесно!
— Да! Подышите нашей экологией, — щедро улыбается большая баба с вилами, двигающаяся в сторону стройных рядов урожая. — МошкА тем раз что ушла! Я своей внучаре говорю, чтоб приехала — ни, не хотят…!
‘МошкА’, действительно, ушла, а комары и мухи приняли эстафету в огромном количестве, но с недюжинной леностью в характере. Отлетают от щелчка они не охотно и медленно, засиживаясь и не сильно кусаясь — кажется, что они уже успели наесться впрок и теперь, словно по привычке и должностному обязательству продолжают приземляться на знакомые очертания.
Шутка ли — здесь мы пересеклись (каким метким может быть этот глагол. Произошло именно что пересечение наших линий на тот незначительный интервал, что и прямых на бумаге) с интереснейшими людьми. С двумя интереснейшими и одним — значительным. Интереснейшими оказались немцы — пара, лет по сорок пять каждому. Путешествуют из Литвы через Эстонию в сторону Мурманска на велосипедах. Поделить путь до последней точки (так же, как и мы) решили на Шуезеро — поудить, посмотреть русский север, сходить в баню. У них возникли проблемы с переводом, и им указали на нас — мол, может ‘иноязычат’. Нашей болтавне В. пробурчал что-то неодобрительное и отвернулся, чему немец басисто расхохотался и пояснил, указывая на жену: ‘она — педиатр. Вот сын и возмутился!’ Посмеялись, обсудили маршруты, разобрались с языками. Ввечеру снова ненароком столкнулись в домике, где принимают пищу – деревянной и широкой зале с массивными дубовыми столами и лавками. Поскольку обед оказался сытным несоизмеримо моим способностям воспринять после него еще какую-либо пищу, особо ужинать не хотелось. Не мудрено — миска плотного щавелевого борща со свежеснесенными куриными яйцами, полная тарелка лепных домашних пельменей с грядочным луком и пиала травяного душистого чая со ‘здешней’ ядреной брусникой, припорошенной сахарным песком — то, что Бог послал в летний день! В ‘трапезную’ я всё же пошла — не знаю зачем. Пройтись. Дружелюбно переглянулись с немцами. И здесь появился тот третий неместный человек, показавшийся значительным. Говорили сразу о многом. О близком каждому из двоих. О природе, о кино, о роли искусства, о виденном, о городах, о деревнях, о тишине, о старообрядцах, о счастье, о мыслях. И еще о многом и малом. О серьезном. Странно, как на краю света можно встретить человека из своего личного света. Мельком пересечь путь во многом своего человека и дать собственному пути быть пересечённым им. Его интонациями, вопросами, его небанальным вдумыванием и заинтересованностью, далекими от уместного в Шуезеро слова ‘простота’, но содержащими завораживающее спокойствие этого места. Вероятно, подобными опорными точками и достигается то самое чванливое равновесие, в особенности сильно ощущаемое в момент взятия паузы. Ведь путь, поездка, в конце концов, и есть не что иное как помещение себя в эту паузу от всего. Выход ‘за скобки года’ (не удается не цитировать, лучше не скажешь).
Дивное Шуезеро, ветхое, живое, северное, домашнее, радостное, мирное, удивляющее, концентрирующее… Разыгравшееся ли это солнце, обдающее жаром яркую воду, внесло свой вклад в построение восприятия? Мирное молчание? Теплый цвет деревянных домишек с низкими окнами, манящими заглянуть в прикрываемое ими пространство? Трогательные муравейники постепенно пристраиваемых сеней и тянущиеся веревки с цветастыми прищепками, закусившими влажную материю? Ворвавшиеся ли в устаканенный ритм буденого дня хмельные белые ночи? А, может быть, сизые тени, отбрасываемые каждым предметом? Все тени и впрямь были по Грабарю неудержимо сизыми…
Салфетка третья. Быстрая. Мурманская
Остановились в рыбном порту — всё время тянуло быть ближе к воде. То и дело слышали гудок отчаливающего судна — казалось, что от этой заводи можно только отталкиваться и лишь изредка бросать сюда свой якорь. По приезде с позиции водительского кресла обратила внимание на внушительное количество кричащих плакатов с постсоветскими девицами — вроде «Кружка Бригантина. Гуляем каждый день до шести утра!», однако, сперва — на постановку города. На то, как он хватко стоит на отведенных ему горах. Не редко продолжением панельного дома является скала, а деревянный дом недалеко от центра Мурманска, повинуясь линии наклона холма, стойко повторяет его очертание. Увидеть сияние воды Кольского залива можно с самых разных возвышенностей, а догадаться о приближении к нему — по срывающемуся бурному вихрю, присному спутнику влаги здесь.
ВеликО количество ларьков, предлагающих взять ‘кофе с собой’, аналог take-away. И конкурирующее же количество вывесок, указывающих на адреса, по которым возможно заказать памятники. Показалось это, или так оно есть – доподлинно узнать не удастся. Не исключено, что сработал «эффект марки машины» — ведь бывает так, что ты начинаешь везде видеть марку машины одного человека, удивляясь тому, что автострады в одночасье наполнились именно той, о существовании которой ты недавно только призрачно догадывался.
Застройка города потрёпана. Пожалуй, если бы ей было уделено чуть больше внимания, город значительно приблизился бы к напрашивающейся аналогии с Санкт-Петербургом. Сейчас это происходит благодаря периодически мелькающему ампирному декору архитектуры.
На обратном пути мы заезжали в северную столицу и разуверились в способности Мурманска догнать Петербург на том или ином повороте. И дело даже не в ансамбле улиц (хотя и в нем – безусловно). Дело, во-первых, в атмосфере. Сложно обойтись без априорных клише, говоря о граде на Неве, и все же, хоть и «Питер бока повытер», а царственно восседает на своем «культурном» российском троне. Во-вторых, дело в антураже. Вывески и растяжки Мурманска нагоняют возрастающее чувство недоверия всему, что рекламируется. «Здесь начинается твой путь к успеху!», — радостно сообщают несколько прикрепленных листков А4 к углу окна Морского Рыбопромышленного Колледжа. Читаешь – и огорчаешься: «неужели здесь?!» Девятиэтажный полосатый дом недалеко от «Алеши» приютил на первом своем этаже гиляровское наскоро состряпанное кафе с романтическим и спешащим воодушевить названием «Всё для Вас». Я не глумлюсь, да и ничего не имею против подобных призывов, мне просто обидно за то, что всё это можно было сделать иначе. И ведь не столь трудно это сделать так, чтобы и верилось, и хотелось убедиться, и остаться, и возвращаться.
Много мемориальных табличек, связанных с флотом. Разумеется, вода играет здесь ключевую роль. По праву делит её – с горами, в которых город путается и теряется, к которым он мурлычаще приспосабливается. Это приспособление – и есть важный ключ к разгадке декораций Мурманска. «Приспособление» много к чему — к погоде, к условиям жизни, к досугу, к темпу, к отдаленности. Обмен ли это осязаемого существования на изобилие пейзажа? Ниспосланная мольба сосредоточиться на чем-то нетленном? Или всего-навсего наш постоянный поиск оправдания бездействию? Не понимаю…
Салфетка четвертая. Териберка
Село Териберка располагается в 130 км от Мурманска. В 1970 км от Москвы. В 3700 км от Парижа. Однако чтобы понять, насколько далека Териберка от названных городов, потребуется либо возвести названные цифры в недосягаемую для гуманитарного мозга математическую степень, либо смириться с тем, что расстояние до Териберки непреодолимо пустым перечислением километража. «Безысходность» — единственное слово, способное хоть немного приблизить к осознанию нами увиденного. Еще – «обреченность». Тщательнейшая и невыдуманная иллюстрация того жеста, когда опускаются руки.
По пути туда настроение было исключительно утихомиренным. В. лепетал что-то ликующее, дорога размеренно перемещала нас в сторону крайней точки на побережье Баренцева моря. Наконец познакомились с апокрифическими карельскими березками, туго затянутыми узлами коры между собой. Вспомнились Гефсиманские деревья. Виды в той части Карелии (пустынные просторы бежевых и оливковых оттенков с точечно расставленными булыжниками) заставляют воскрешать в памяти картинки «Короля Льва» и напев «The circle of life». Еще – палитру Эль Греко, его обнаженные, словно безкожие оттенки красок. Смотря вдаль, не всегда понимаешь, видишь ты отрезок тумана или озера. Или снег, проталины которого можно также уловить в выси гор. На их отвесах примечаешь любопытные, с долей остроумия записки путешествующим вроде: «Бросил в тундру мусор – пять лет не будет хорошего секса». Нарочно не придуманное проклятие.
Часть пути на Териберку составляет обыкновенная асфальтированная трасса. Дорога, непосредственно приближающая к селу, протяженностью в километров восемьдесят, представляет собой смесь песка и гальки. Причем это именно та часть пути, которая приходится на серпантины и скосы холмов, при постепенном открывании вида на которые ты задыхаешься возгласом «Господи!»
Териберка располагается в долине на самом побережье Баренцева. Издалека напоминает островок для описания Стругацкими. Безусловно, теперь уже здесь постоянно видится Лиля, слышится гул Левиафана. Кто здесь живет? На всю окрестность мы встретили пару старушек, дежурящих у подъезда сквозного и пустого дома с пометкой «будет расселен не позднее 2017 года», пару молодоженов с ребенком и еще одного прохожего на улице Вторая пятилетка. Пять человек в замершем пространстве. Жутко? Нет… Странно и зябко делается лишь при понимании того, что ты не являешься членом актерского состава; необъяснимо — при соприкосновении с мыслью, что фраза «стоп! Снято!» не будет произнесена ни Звягинцевым, никем. Или она уже слишком давно произнесена?
Здесь пользуются колодцами, здесь нет ни одной дороги в общепринятом представлении об этом явлении. Здесь есть домик-церковка пророка Илии, есть закупоренная Териберская участковая больница, есть пришвартованные лодки и корабельные судна, есть погнувшиеся, скошенные снегом заборы, сгоревшие сараи, повизгивающие собаки, бегающие рысцой от черты воды к проезжающим редким машинам.
Серый цвет превалирует во всём – постройках, пыли, ветре, низкой линии неба. Ярким и неутомим остается лишь цвет и свет воды, бескрайней и неукротимой, несломленной в отличие от всего остального присутствующего.
Не думаю, что в этом есть какая-либо философия. Вернее, она есть, но тяжесть впечатления от заброшенности, непреодолимой разбитости, фатальной и полной остановки перебивают даже наиболее возвышенные мысли о горьком и превосходном великолепии природы в териберских краях, о подоплеке подобного контраста между человеческой и «естественной» жизнями.
Как путешествующий здесь ты становишься честнее. Как путешествующий, но не постоянно живущий. Находясь здесь перманентно, вероятнее всего, грандиозность нерукотворного перестаешь фиксировать. А изредка навещая, окунаясь в пейзаж и продвигаясь по трясущей машину гальке, ты замедляешь свой ход и свое осознание. Видимо, эта дорога не подразумевает скорость. И не потому, что это предусмотрительная, корыстная уловка для привлечения зевак, а потому что эти места как таковые не нуждаются в быстром передвижении. Куда спешить? За чем гнаться? «Всё уже упущено, да и Бог с ним», — таким представляется ответ человека, которому обрисованный вид примелькался.
Салфетка пятая. Норштейновские дороги
Ездить по дорогам Карелии — большое удовольствие. Попутчики редки, фуры периодичны. Туман частый. Интересно, что плотной ватой нависает над дорогой он порционно — немного справа, резко обрубаясь и продолжаясь великим мотком слева поодаль. Въезжаешь в него и понимаешь — вот и исполнилась мечта из детства, когда очень хотелось подержать на руке облако и верилось, что если подняться в небо, это станет возможным. Иллюстративно сюда очень подходят Левитан и Шишкин. В особенности к дороге до Кеми. Спокойный, в основе своей привычный глазу, трогательный пейзаж, прорывающийся необъятной мощью и всесильным масштабом леса, покрывающим горы. Именно он, этот бесконечный лес, попеременно еловый, сосновый и березовый (состоящий из частых охапок мелких карельских прутиков) на еще более бескрайних горах заставляет немного вжимать голову в плечи — ты умаляешься рядом с подобными явлениями, рядом с их силой, пониманием и беспечностью, рядом с осознанием того, что длиннющая сосна, верхушки которой не видать, теряется в толпе ей подобных, и все они растворяются в кромке очертания холмов. Здесь почему-то постоянно хочется произносить слово ‘длина’. Не высота, не ширина. Хочется думать с ещё большими паузами.
Масштаб леса в объектив камеры не умещается — то ли я на редкость бездарный фотограф, то ли кадр начисто лишен способности передать надвигающуюся мощь. Возможно, дело еще и в пресловутом боковом зрении — впитывая пейзаж, ты постоянно имеешь возможность панорамного представления о виде, в фотоснимке же — картинка плоскостна и вырвана из контекста зримого, переживаемого, вдыхаемого. Просторы леса здесь поистине былинные — постоянно хочется крикнуть раскатистое ‘эге-ге-гей’ и услышать эхо возгласа богатыря в ответ. Это своего рода непрекращающаяся, широко наброшенная на карту вязь шали всех оттенков зеленого — от болотного до игривого салатового с вкраплениями контраста светло-серого. ‘Вечные холмы’, — подумалось мне и откликнулось: «присно, вчера и ныне/ по склону движемся мы./ Смерть — это только равнины./ Жизнь — холмы, холмы.» Правда, здесь не хочется особо цитировать. Хочется самому искать верные определения. Тщательнее пытаться определить видимое. Ни Баха, ни книги почти не включаем. (Казалось, что музыка отвлекает от чего-то весомого здесь, того, что невозможно будет потом проиграть сызнова.) Стали слушать Карелию и себя сквозь шум мотора после того, как однажды Ich habe genug настолько влился в зримое, что появился страх потерять контроль над управлением авто — концентрация духа зашкаливала, сердце билось бешено, как на захватывающих аттракционах — пожалуй, как на старом ‘Корабле’ в Парке Горького, когда мы с папой садились на самую крайнюю точку мыса и при качательном движении подъема запрокидывали руки так, чтобы не чувствовать страхующей нас балки — абсолютное ощущение бесконтрольного полета. Так и здесь, всё невесомое, что живет в собственном нутре, вероятно, называемое душой, увеличивалось, раздувалось и желало одного — парИть. Попеременно напевали «Издалека долго…» — иногда очень тихо и не слышно даже самому себе. Правда, видимо, осязаемо этой самой душой, хоть и не внимающей на слух строчки, но ощущающей их транскрипцией губ. В свою очередь она охотно откликалась какой-то огромной любовью .
Путешествуя на машине, стоит иметь в виду, что на дорогах могут встретиться не только чайки и аисты (которые вьют удивительные широкие ‘многоквартирные’ гнезда на высоких ногах. Такие, как у села Добывалово по пути в Новгород). Помимо птиц — встречаются медведи. Об этом предупредили нас жители деревни Шуезеро. Показали недавно собственноручно снятое видео, в котором медвежонок играет на дороге, а медведица его охраняет и, вставая во весь рост, намекает приближающейся машине, что игра не окончена, и как бы она не окончилась не в пользу водителя. На вопрос, что в подобной ситуации предпринимать, посоветовали ‘ждать’.
Быстрый ход дорог нарушают безусловные ремонтные работы. Благо, не повсеместные. Впечатление они производят инородное. Режут глаз и навеивают ассоциации с ‘Сибирским цирюльником’, с его кадрами резни всесильного бора.
Небо так же, как и лес в Карелии длинное. Растянутое в вертикаль. Несмотря на то, что холмы и горы подчеркивают его эффектную протяженность и проворность, ему отводится достаточно большое место для обозначения собственного высотного роста. Чтобы не забыть обратить на это внимание, есть смысл освободить водительские стекло от всевозможных заслонов солнца.
Управляя авто и осматриваясь вокруг, часто не понимаешь, где начинается море и заканчивается небо, не всегда осознаешь своё действительное место в ленте тропы – впереди проглатывающие тебя леса, в зеркале заднего вида – они же. Зелень порой нарушается красно-коричневой опаленной травой и оголенными ссохшимися стволами. Забавны ёлки. Словно игрушечны потому, что обладают ветвями одной и той же длины на всей своей протяженности не в пример стандартному рисунку их треугольников.
В. восхищенно смотрел на скалы, а мне всё думалось: «неужели ты не вспомнишь это? неужели забудешь?» Но ведь верно, что впитываешь…
Заезжали в Долину Славы. Случайно наткнувшись на указатель, многое слышав о ней «до». Мемориал павшим во время Великой Отечественной с продолжительными плитами черного мрамора, перечисляющими мурманских морских пехотинцев, подводников, оленеводов, летчиков, пограничников, моряков. Не обошлось без обнаруженных там военных Полянских, одного даже старшего командира флота. Эта долина была, пожалуй, единственным местом во всей наблюдаемой нами Карелии, где мы встретили много людей – около двенадцати, сменяющих друг друга. Подслушали их разговоры о смерти, о славе, о победе, о силе… А у меня в голове все крутился тот случай, когда Хрущев спросил о смертности у президента Финляндии, а тот ответил: «Пока что стопроцентная». И еще мне думалось о книге эрмитажника Николая Никулина «Воспоминания о войне». Я всегда думаю о ней, когда речь заходит о восторгах, посвященных победе во Второй мировой. Слышу автора, печально произносящего: «Мой взгляд на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда все видно, а снизу, с точки зрения солдата, ползущего на брюхе по фронтовой грязи, а иногда и уткнувшего нос в грязь. Естественно, я видел немногое и видел специфически»…
В дороге нас заставали дожди. Ливни, срывающие из недр бесконечный и сладкий запах подрастающих и уже срезанных грибов. В лобовое стекло, не замечая его каверзной прозрачности, почти что врезались бестолковые прекрасные чайки, успевающие спохватиться и взять резкий курс вверх ястребом перед самой отражающей поверхностью. Несмотря на непрекращающееся соприкосновение с водой, ни разу не захотелось бросить туда монетку. Не потому, что не хочется вернуться – вполне желаемо; потому, пожалуй, что не хотелось нарушать столь грандиозный устой своей шалостью. Бросила рубль об дорогу лишь однажды – трогаясь от Шуезеро.
Как возникли для нас эти дороги? Поманили своей силой, несравнимо большей, чем сила наша. Своим толком и отсутствием толпы на них. Своим бескрайним пониманием, до которого с нашей позиции даже дотянуться невозможно. Их нам не догнать, разве что засвидетельствовать в себе, чтобы возвращаться к ним наяву или раздумьями. А возвращаться, конечно, было невесело. Да и не вернулись мы еще. И к тому, отчего отталкивались и что принимали в расчет до Карелии, вряд ли уже вернемся. Прогрустилось бы так до самого дома, если бы не вышедшая на утреннюю и бездвижную дорогу в Истре рыжая худющая лиса, грациозно и несуетливо переходящая дорогу. Подъехав к ней, я остановила машину. Лисица приподняла острую, напудренную белым мордочку с черной бусиной на конце, ласково прищурилась и плавной волной выгнулась в сторону леса. Неисповедимы все дороги Твои, подумалось мне, и мы тронулись.
07. 2015
П.И.
Москва — Великий Новгород — Старая Ладога — Шуезеро — Мурманск — Териберка — Мурманск — Шуезеро — Санкт-Петербург — Москва
