Если старший сын – это гордость, а младший – надежда, может ли быть такое, что Париж – это любовь, а Рим – счастье? Видимо, так. Да, в Риме мы были совершенно счастливы. По подсчету телефонного агрегата по поворотам щербатой тропы переулков сделали семьдесят восемь тысяч триста восемьдесят семь шагов радости. Всегда на вдохе, перехватываемом длинным и щедрым «О-о-ой-й-й!» моего маленького спутника.
Улыбаться хотелось всегда. Может быть, потому, что так всё и началось – со смеха на Piazza Navona? С того вырвавшегося и нескрываемого мной смеха у церкви св. Агнессы? Когда не слезы выступили на глаза от её осязаемости, а раздался смех? Наверное, всё началось тогда. Или минутами раньше, когда прохожий итальянец, увидев наше колебание у карты, уточнил, не указать ли нам направление, а, указав на Navon’у и простившись, спешно догнал и поблагодарил за доверие. Здесь я было задумалась – не подвох ли, а оказалось, что вовсе не он, а благодарность за доверие к его словам. «А-то обычно всё равно проверяют там-сям, а Вы поверили…» Может быть, всё началось тотчас же? Или все началось на лекциях Ефимовой Елены Анатольевны? Наверное, всё началось ещё тогда …
Ты помнишь, что Рим с первой же ночи оказался родным? Материализация чаяний о лучах Бабуино, Корсо и Рипетты засияла добрым солнцем. Неистощимое проявление плёнки заученных текстов о фасадах с постоянным шёпотом: «узнала». И это узнавание фронтонов, запертых капителей, динамики пилястр провозгласило: «мы вернулись». Мы не впервые оказались здесь (как оно формально и есть), а некогда бродили и считывали эти поверхности, просто что-то нерадиво подзабыли: у волюты Иль Джезу, оказывается, рельефная только грань завитка, и маскарону в его вензеле не тесно – он вскоре даст волю решительности и вырвется в пластику каменного локона; площадь Бернини у Святого Петра вовсе не громоздкая, а чистейшей тектоники и обволакивания; университетский дворик Сант Иво алла Сапиенца камерный и дружелюбный; обманка Антонио Поццо в церкви Игнатия Лойолы откликается в фасаде столь истово, что и ангелочки над полукруглым фронтоном у входа кажутся намеком на всплеск игры со зрителем внутри, а коринфские пилястры бокового фасада мнятся выгнутыми, хоть то и не так; в капелле Контарелли Иисус призывает кистью Караваджо именно молодого человека в торце стола, грядущего апостола Матфея, и никак не того, с бородой и в шляпе; Сант Андреа аль Квиринале решительно большая, коей я её не представляла и, подойдя, поправ все нормы этикета, выпалила: «это ты?!» Конечно, она, что ты в самом деле…
Тебе легко говорить, что «конечно». А я тогда и дорогу перейти смогла не сразу – дисциплину «описание и анализ памятников» пробредила, герб Памфили с сыном рассмотрели, даже поспорили: он утверждал, что ножницы замерли над птицей, приблизили линзой – узрели скрещенные ключи, на данной атрибуции и согласились, а после долго еще не пытались зайти – стояли и верили, что церковь та, из книжек, но удивляться не переставали. И даже когда после, бегали, прячась за метровыми лопухами в прилегающем парке, на контрфорсы бросали взгляды, полные просьбы о подтверждении.
Знаешь, мы часто становились там воздухом. И не потому, что волосы вечно пушатся им и завиваются, а потому, что старались соответствовать барочным формам и их выплескам. Наблюдали за церковью св. Марии Магдалины и грудной клеткой ускорялись в след её изгибу и разорванным формам. Помнишь, как я поражалась: а ведь улица не высокомерничает этим сокровищем-бижу. И весь Рим так – недемонстративно (не демоном – не монстром) прекрасен. Естественен своим могуществом. Потому и свет золотого фонарного луча у Паллаццо Людовизи столь уютный и достойный. Как и весь Рим.
Правда, кроме Витториано. Его я не приняла еще больше, чем думала. Даже фотографии удалила — давили. И слишком уж белый. И Piazza Venezia не моя, я бы сказала, что и не римская, но ведь он терпит… Поняла, что это именно Venezia я не сразу, а напряжением заразилась мгновенно. Прочитав прорези названия, улыбки не избежала и здесь: ведь хотела снять студию рядом, но внутри всё заклинало о Piazza Navona, где и гостили. И как угадали! Итальянка, что сдавала нам квартирку, встретила радушно и так, будто знала давно. Оказалась, историком искусства. Тоже. Новоиспеченному моему римскому сеньору подарила бутылочку-поильник. И почему бутылочку? Почему именно бутылочку: замру я вопросом через неделю, в канун отъезда в Соборе Святого Петра, когда у сына разобьется там московская бутылочка, подмена которой уже была в желтой зоне ожидания. Эти штуки любит Вуди Аллен. Да нет…не в Вуди Аллене здесь дело…
По Форуму гуляли долго. И из окружения выделили именно его, но через насильное осмысление, не сердце. Через формулировки и знания, но не ощущения и прямой восторг. Сердце открылось ему до одурманивания тогда, когда вложила пальцы в промежутки ов – Бог знает, какие ассоциации воспламеняют эти углубления и интервалы, но ощупывание это зажгло какое-то большое и ясное тепло, высвобождение от телесности при наибольшем ее ощущении. Почему высвобождение? Да как же! Ведь ты касаешься ов! Фриза! Карниза…значит, ты паришь? И не то тарковское зловещее «лечу!», а ободряющее и завораживающее.
Ты, пожалуй, и помнишь, что мы колесили (от коляски) не только искусствоведами, но и детьми? Он (или это ты?) очень смеялся, когда видел, что «хаАм» (храм) продолжается и там, наверху, куда нужно запрокидывать голову; шустро карабкался по Испанской лестнице в немой укор присевшим отдохнуть на ступеньки у кафе Пиранези; запоминал животные миры фонтанов и просвещал меня после: «а там о-ошадь аперли» (лошадь заперли), указывая своим пальчиком путти на Фонтан Четырех рек, едва мы завидели его от Фонтана Мавра; бросал центы в Треви и махал ему «пока, фонтан!» — мы ведь пришли туда в предпоследний день выполнить муратовский обряд прощания с городом: бросить монетку и напиться воды… Еще он много танцевал под уличные гитары и виолончели. Ему хлопали. Хлопали, и когда он бегом кружил по ватиканской площади и многим другим площадям, показывая большой палец одобрения небу. И был прав. Был прав, и когда дивился всему, воскрешая восторг внука Фаворского, кричавшего некогда о теленке: «Дедушка, у него четыре ноги».
Рим я бы назвала оранжевым и родным, родительским пристанищем, где тебя даже такого, не знающего языка, принимают за стол и говорят, что «разберемся». Хотя итальянцы английский и французский не любят – это очевидно. Но здесь не о языке, а о родительском…ты ведь понимаешь?
А еще они не любят нервничать. Продукты, конечно, покупали на Campo de’ Fiori, дегустируя развалы сыров и трюфельной пасты, запивая красными апельсинами, но за Chianti и кефиром шли в застекленную лавку. Однажды оттуда мой сеньор вывез баночку специй – заигрался с упаковкой, а я заметила только на выходе. Возвращаемся, каемся, где-то отдаленно, но все же ожидаем либо зощенковское «хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято», либо охающую благодарность. И слышим: «а? а… а, ну да, спасибо». Мирное себе «grazie» и снова в газету. В Багдаде всё спокойно.
Прощались с Римом изнутри – наружу слезы не пускали. Смотрели поверхности как в последний раз, а прощались будто ненадолго, иначе совершенно уж несносно. В последний день много думала о том, что чем больше стыков фасадов в городе, которые можно и нужно читать, тем меньше город занят амбициозной чепухой, вернее, преломляет её в некое иное измерение сей амбициозности.
Думала о теле. О плотной телесности этого места. Через всю скульптуру и каждый изворот, даже жилой застройки. Через изгибы складок кожи, подчиненные Бернини и Борромини, через заросший зеленой живучестью бабуинский пупок, через желающих забавно и добродушно потрепать сына или похлопать по плечу меня. (Сан Карло алле Куатро Фонтане я, кстати заметить, представляла до сантиметра подобной той, что есть наяву.)
Трижды нас спросили, не брат ли мы и сестра.
«Мы всё наблюдаем, — говорит хозяин кафе-пиццерии, которую проходили ежедневно, и где пару раз столовались, — и спорим. Вы все-таки не старшая сестра? Вы с семьей здесь?» Объясняю, что с семьей – вон, мол, моя семья в колясочке прижимает к себе плюшевого кролика и напевает «Антошка-Антошка» после долгих шагов. Помнишь, у Джерома К. Джерома: «нас уже окружила порядочная толпа и люди спрашивали друг друга, что происходит. Образовались две партии. Одна, состоявшая из более молодых и легкомысленных зрителей, держалась того мнения, что это свадьба, и считала Гарриса женихом; другая, куда входили пожилые и солидные люди, склонялась к мысли, что это похороны и что я, скорее всего, брат усопшего». Так и они — вариантов перечислили уйму. А я снова смеялась.
Пока мы прощались и всматривались в движения города уже недалеко от дома, невзначай замечтались, а прерваны были человеком, который спрашивал о том, где она — Piazza Navona. Мы по-старожильски сопроводили указаниями, и я снова запнулась: и ведь в самом деле — спасибо…за доверие.
02/2017
